Леонтьев, Константин Николаевич

— родился 13 января 1831 года в сельце Кудинове, Мещовского уезда, Калужской губернии. Отец его, Ник. Бор., едва ли происходил из старинного дворянского рода Леонтьевых, в молодости служил в гвардии , но за участие в каком-то буйстве был оттуда удален. Николай Борисович был заурядною личностью, на сына Константина он не оказывал никакого влияния да и воспитанием его совсем не занимался. Со стороны матери К. Н. является отпрыском старинного дворянского рода Карабановых, ведущего свое начало еще от 15 столетия. Насколько ничтожно было влияние отца на К. Н., настолько первоначальным своим воспитанием он всецело обязан матери, Феодосии Петровне, и отчасти горбатой тетушке, Екатерине Борисовне Леонтьевой, под женским влиянием которых прошли его детские и юношеские годы. Феодосия Петровна больше всех детей любила младшего своего сына, и он платил ей до конца жизни нежной любовью и беспредельным уважением. Поэтому немудрено, что на его духовном облике отразились черты и влияние его матери. К. Н. придавал большое значение тому обстоятельству, что в его детских впечатлениях "религиозное соединялось с изящным". "В нашем милом Кудинове, в нашем просторном и веселом доме, — рассказывает К. Н., — была комната окнами на запад, в тихий, густой и обширный сад. Везде у нас было щеголевато и чисто, но эта комната казалась мне лучше всех, в ней было нечто таинственное и малодоступное и для прислуги, и для посторонних, и даже для своей семьи. Это был кабинет моей матери... Здесь были почти всюду цветы в вазах: сирень, розы, ландыши, дикий жасмин; зимой — всегда слегка пахло хорошими духами". Воспоминание об этом очаровательном материнском "эрмитаже" неразрывно связано в сердце Леонтьева "и с самыми первыми религиозными впечатлениями детства, и с ранним сознанием красот окружающей природы, и с драгоценным образом красивой, всегда щеголеватой и благородной матери, которой, — говорит Леонтьев, — я так неоплатно был обязан всем (уроками патриотизма и монархического чувства, примерами строгого порядка, постоянного труда и утонченного вкуса в ежедневной жизни)".

Первоначальным образованием К. Н. и подготовкой его к среднему учебному заведению занималась Феодосия Петровна. В 1841 году он был определен в Смоленскую гимназию и находился там под присмотром своего дяди Владимира Петровича Карабанова, но вскоре последний скончался (в 1842 г.), и К. Н. был взят из Смоленской гимназии. Осень и зиму 1842 г. он провел в Петербурге, где 5 сентября 1843 г. был определен кадетом на воспитание в Дворянский полк. Из полка он был уволен по болезни приказом от 6 октября 1844 года. В том же 1844 году Леонтьев был принят приходящим учеником в третий класс Калужской гимназии, полный курс семи классов которой окончил в 1849 г., с правом поступления в университет без экзамена. Жил он за это время в Калуге на собственной квартире со своей горбатой тетушкой. На зиму приезжала из деревни в Калугу и мать. По окончании гимназии К. Леонтьев поступил студентом сначала в Ярославский Демидовский лицей, откуда в ноябре того же 1849 года перевелся по болезни в Московский университет на медицинский факультет. Последний был избран им не по влечению к медицине, а главным образом под влиянием матери, желавшей видеть своего сына врачом.

Занятия медициной нисколько не удовлетворяли Леонтьева, вначале они даже тяготили его. На лекции он, правда, ходил довольно аккуратно, но, напр., к препарированию в анатомическом театре смрадных трупов замерзших на улице пьяниц, стариков, убитых блудниц, приступал с отвращением и после тяжкой борьбы. С товарищами своими, студентами, он не сходился. На лекциях он почти всех чуждался и ни с кем не говорил. Его не занимала грубая веселость медиков, когда они, терзая трупы, смеялись и всячески кощунствовали. Начало университетской жизни Леонтьева вообще было крайне тяжелым и печальным временем. Он был тогда беспрестанно нездоров, у него стала болеть грудь, отчего его нестерпимо мучила мысль, что у него чахотка, что он умрет. К тому же, он тогда утратил детскую веру и ни на чем другом не мог успокоиться. Благодаря родным, он приобрел в Москве знакомства в богатом кругу, но для поддержания этих связей требовались значительные денежные средства, которыми он не располагал, что очень кололо его самолюбие. Все это вместе, и нужда, и безверие, и болезни, а также университетские занятия, которые ему не нравились, влияло удручающим образом на Леонтьева, требовавшего и ждавшего от жизни очень многого. Не могла поднять его упавшего духа и пробудившаяся в Москве любовь к одной девушке, Зинаиде Яковлевне Кононовой, отвечавшей ему взаимностью. Любовь эта длилась около 5-ти лет и принимала разные формы "от дружбы до самой пламенной и взаимной страсти". Вначале же отношения между ними были какие-то нерешительные, неясные, что вносило еще больший разлад в душу Леонтьева.

Под такими впечатлениями в 1851 году им было написано первое произведение, комедия "Женитьба по любви". По словам автора, она вся основана на тонком анализе болезненных чувств. "В ней, я помню, — говорит Леонтьев, — много лиризма, потому что она вырвалась у меня из жестоко настрадавшейся души". Рукопись своей комедий Леонтьев никому, за исключением двух товарищей, не стал читать и решил ее отдать на суд какого-нибудь известного писателя. Выбор его остановился на И. С. Тургеневе. Оказалось, что последний жил тогда на Остоженке, почти напротив квартиры Леонтьева. В одно утро, весной того же 1851 года, К. Н. со стесненным сердцем понес два действия своей комедии к Ивану Сергеевичу, тот оставил эту рукопись у себя на просмотр. Через день К. Н. вновь пришел к Тургеневу и получил от него самый лестный отзыв о "Женитьбе по любви". "Ваша комедия, говорил ему Тургенев, произведение болезненное, но очень хорошее... Видно, что вы не подражаете ничему, а пишете прямо от себя".

Одновременно с "Женитьбой по любви" Леонтьев начал писать роман под заглавием "Булавинский завод", оставшийся неоконченным. Героя этого романа, доктора Руднева, он позднее изобразил под той же фамилией в романе "В своем краю". "Руднева и Киреева [героя “Женитьбы по любви”], — говорит К. Н., — я создавал в одно и то же время. Все свое малодушное, все свое слабое я придал Кирееву, все солидное, почтенное, серьезное, что во мне было, я вручил Рудневу. Я отдал Рудневу всегдашнюю серьезность и честность моей мысли, мою выдержку в занятиях (даже в медицинских, которых я не любил), мою жажду знания, мой grübeln и осыпал его за это внешними невзгодами, как осыпан был ими я сам. Сверх того, в Кирееве была моя дворянская, “светская”, так сказать, сторона; в Рудневе — моя “труженическая”". Познакомившись с началом романа "Булавинский завод", Тургенев нашел, что это произведение еще лучше "Женитьбы по любви". Тургенев почувствовал в новом своем знакомом большую литературную силу, искренне сочувствовал его молодому таланту и принял в нем горячее участие, называя себя "литературной бабушкой", которой суждено принимать его рождающихся детей. Успех литературных начинаний оживил К. Н. настолько, что от прежних его терзаний и отчаяния не осталось и следа. Самым светлым лучом в его жизни этого периода было, конечно, знакомство с Тургеневым. Личность его литературного покровителя ему очень нравилась. Он был очень рад, что Тургенев оказался "гораздо героичнее своих героев". И наружность Ивана Сергеевича и даже его костюм всецело удовлетворяли эстетическую требовательность Леонтьева. Тургенев, ознакомившись с продолжением "Женитьбы по любви", не изменил своего мнения о комедии К. Н. Он находил ее "вещью замечательной и оригинальной". Однако первое произведение Леонтьева имело печальную судьбу: строгая в то николаевское время цензура не пропустила невинную вещь начинающего автора. О продолжении же "Булавинского завода" после этого нечего было и думать: провести его через цензуру не было никакой надежды. Знакомство с Тургеневым хотя вначале не давало Леонтьеву никаких практических результатов, однако оказалось очень полезным в некоторых других отношениях, как отчасти мы указали раньше. Осенью 1851 г. Леонтьев несколько раз виделся в Москве с Тургеневым. "Старый солдат", как называл себя Тургенев, познакомил "молодого рекрута", т. е. Леонтьева, с В. П. Боткиным, с графиней Сальяс, в доме которой Леонтьев потом встречал Кудрявцева, Грановского, Каткова, гр. Ростопчину, Щербину, Сухово-Кобылина и др. "Старый солдат" не ограничивался этими внешними заботами о "молодом рекруте": в долгих разговорах с ним он развивал свои мысли о литературе вообще и о русских писателях, напутствовал его советами, ободрял и утешал.

Занятия литературой нисколько не отвлекали Леонтьева от занятий медициной: он продолжал исправно посещать лекции и работать в университете. Хотя Леонтьев поступил на медицинский факультет вопреки личным желаниям и вкусам, медицинские занятия однако не противоречили, но во многих отношениях соответствовали внутренним его склонностям. По приемам мышления, по реалистическому складу ума, даже в пору позднейших мистических настроений, — это был прирожденный натуралист. До университета он страстно мечтал о занятиях зоологией, на медицинском же факультете, несмотря на сильные религиозные впечатления детства, К. Н. сделался последователем материалистических учений. Эстетическим требованиям его натуры не только не противоречили точные объективные знания, но скорее одно дополнялось другим. Такое совмещение эстетических и натуралистических склонностей навело К. Н. на мысль заняться френологией. При помощи физиогномики он мечтал произвести великое обновление человечества, устроить общество на прочных физиологических основаниях, "справедливых и приятных". Такова социология этого оригинального эстета — натуралиста.

Полного курса медицинского факультета Леонтьеву пройти не пришлось. Крымская кампания потребовала на театр военных действий медицинских сил, и Леонтьев, не прослушав пятого курса, 18 мая 1854 года получил степень лекаря, как изъявивший желание поступить на военно-медицинскую службу, а 20 июня того же года Высочайшим приказом о гражданских чинах по военному ведомству уже был определен в Белевский егерский полк батальонным лекарем. Поступление его на военную службу объясняется влиянием разнообразных причин. Прежде всего, конечно, им руководило патриотическое воодушевление, но вместе с тем здесь играло большую роль то физическое и душевное состояние, в котором он находился пред тем за последний год жизни в Москве. Здоровье его расстроилось до такой степени, что он стал кашлять кровью, физически очень обессилел; не проходило месяца, чтобы он не простужался. При его мнительности такое болезненное состояние вызывало в нем тоскливое и полное отчаяния настроение духа. Последнее удручалось к тому же тогдашней неудачей его сердечных дел в отношении З. Я. Кононовой. Она вышла замуж за нижегородского помещика Остафьева. Для Леонтьева необходима была какая-нибудь коренная перемена жизни.

1 августа того же 1854 года он был назначен младшим ординатором в Керч-Еникальский военный госпиталь. Жизнь в Керчи, куда Леонтьев приехал 23 сентября, и затем в Еникале, куда он вскорости перебрался и где прожил почти безвыездно около шести месяцев, была однообразна и бесцветна. Время уходило преимущественно на службу, так как много солдат простужалось, в особенности в осеннее время. Об удовольствиях в жалкой крепости на унылом и безлесном берегу "Киммерийского Босфора", конечно, и думать было нечего, да если бы они и были, то едва ли Леонтьев мог ими пользоваться при 20 рублях своего жалованья в месяц. Общество же в Еникале составляли лишь сослуживцы Леонтьева, серые, неинтересные и чуждые ему люди. Вот как встретила жизнь сошедшего со школьной скамьи, романтически настроенного, мечтавшего о литературной деятельности 23-летнего идеалиста! Но это первое испытание не сломило его сил: "я был бодр и деятелен, — писал Леонтьев позднее, — в этой “серой” среде, вблизи от этой великой исторической драмы, которой отзывы постоянно доходили и до нас. Я трудился, я нуждался, я уставал телом, но блаженно отдыхал “в этой глуши и сердцем и умом”. Когда мне становилось на минуту тяжело и скучно, я с ужасом (именно с ужасом) вспоминал, как я пять лет подряд в Москве все грустил, все раздирался, все анализировал и себя и других..." Однако спокойная жизнь в Еникале стала скоро его тяготить. Он стал просить перевода, и 12 мая 1855 года, по распоряжению командовавшего войсками в восточной части Крыма, был командирован к Донскому казачьему № 45 полку. Начались скитания Леонтьева сперва с полком по степи, затем прикомандирования то к Феодосийскому военно-временному госпиталю, то к Карасу-Базарскому. Такая бродячая жизнь, наконец, стала в большую тягость Леонтьеву; стал он сознавать, что и вообще деятельность военного врача совершенно не по его характеру и не по его склонностям. В голове его носились разные литературные планы, а между тем жизнь проходила бесследно и бесславно, ничего не было им создано, все в нем как-то остановилось и замерло. 31 марта 1856 года его прикомандировали к военному госпиталю в Симферополе. Тут после заключения мира оказалось у него несколько досуга, позволившего ему работать над одной комедией (по всей вероятности, "Трудные дни") и какой-то повестью. Наконец, в исходе сентября или в самом начале октября 1856 года ему дали отпуск на 6 месяцев, большую часть которого он прожил в имении, радушного Крымского помещика И. О. Шатилова, Тамаке. Жизнь там текла очень спокойно, в уютной и удобной обстановке. К. Н. начал здесь большой роман, может быть впоследствии напечатанный в "Отечественных Записках", — "Подлипки". Прослужив некоторое время младшим ординатором в военном госпитале в Феодосии, 10 августа 1857 года Леонтьев получил, наконец, долгожданное увольнение от службы. Впоследствии он с удовольствием вспоминал время своей военной службы. Она освободила его от тяжелых московских впечатлений, и тут он впервые полной грудью дохнул жизни простой, свежей, безыскусственной. Это был первый опыт проверки себя, своей пригодности к медицинской деятельности и своего неодолимого влечения к литературным занятиям.

По приезде в Москву Леонтьев начал хлопотать о месте, так как в вопросе о материальном достатке он мог рассчитывать только на самого себя. Литература дала ему пока очень небольшой заработок. К тому времени, с начала его литературной деятельности, появились в печати лишь повести "Благодарность", "Лето на хуторе", "Ночь на пчельнике" и еще готовились к печати комедия "Тяжелые дни" и повесть "Сутки в ауле Биюк-Дортэ". Несмотря на это, Леонтьев отверг крайне лестное предложение проф. Иноземцева остаться при нем и весной 1858 г. принял место домашнего врача, с правами государственной службы, в Нижегородской губ., при имениях полковницы баронессы Розен и Штевена. Спокойно, разнообразно, весело протекли два года его жизни под кровом радушной и образованной баронессы. Однако весной 1860 г., томимый спокойствием этой жизни, движимый жаждою перемен и самолюбием, не допускавшим бесславного прозябания сельским врачом в деревне, он бросил и эту службу и переехал к себе в Кудиново. К медицинской деятельности он теперь совершенно охладел и решил из Кудинова отправиться в Петербург и жить там исключительно литературным заработком. Леонтьева влекло в столицу, в центр умственной деятельности. Его убеждения к этому времени уже резко отличались от господствовавших умственных течений той эпохи. "Все хорошо, что прекрасно и сильно, — думал он, собираясь в Петербург, — будь это святость, будь это разврат, будь это охранение, будь это революция, — все равно! Люди не поняли этого. Я поеду в столицу и открою всем глаза — речами, статьями, романами, лекциями — чем придется, но открою". В Петербурге, однако, ожидали Леонтьева большие разочарования. С одной стороны, материальная необеспеченность заставила его скоро прибегнуть к урокам, к переводам с иностранного, вообще к тому черному труду, который был для него отяготителен. К идеям же Леонтьева о прекрасном, о ценности разнообразия в жизни, о развитии сильной личности никто не проявлял ни малейшего серьезного интереса. В 1861 г. в "Отечественных Записках" появился первый большой его роман "Подлипки". Приблизительно к тому же времени относится решительный перелом в политических взглядах Леонтьева, и тогда же прочно сложились его убеждения, ярко отразившиеся в напечатанном позднее романе "В своем краю". Это были идеи полного обесценивания нравственного, и вылились они в проповедь эстетического аморализма. Герой упомянутого романа, изящный блестящий Милькеев своими взглядами оказывает на других "соблазняющее влияние", высказывая такие мысли: "Нравственность есть только уголок прекрасного, одна из полос его... Иначе куда же деть Алкивиада, алмаз, тигра и т. п.". "Мораль есть ресурс людей бездарных". "Исполняют же люди долг честности, а я исполняю долг жизненной полноты". "А как же оправдать насилие?" — спрашивают Милькеева. "Оправдайте прекрасным, — отвечает он, — одно оно верная мерка на все..." "Что бояться борьбы и зла? Дайте и злу, и добру свободно расширить крылья, дайте им простор... Не то нужно, чтобы никто не был ранен, но чтобы были раненому койки, доктор и сестра милосердия... Не в том дело, чтобы никто не был обманут, но в том, чтобы был защитник и судья для обманутого; пусть и обманщик существует, но чтобы он был молодец, да и по-молодецки был бы наказан... Если для того, чтобы на одном конце существовала Корделия, необходима леди Макбет, давайте ее сюда, но избавьте нас от бессилия, сна, равнодушия, пошлости и лавочной осторожности. А кровь, сказала Катерина Николаевна. — Кровь, спросил с жаром Милькеев, и опять глаза его заблестели не злобой, а силой и вдохновением, — кровь, повторил он: кровь не мешает небесному добродушию.., Жанна д'Арк проливала кровь, а разве она не была добра, как ангел? И что за односторонняя гуманность, доходящая до слезливости, и что такое одно физиологическое существование наше? Оно не стоит ни гроша! Одно столетнее, величественное дерево дороже двух десятков безличных людей и я не срублю его, чтобы купить мужикам лекарство от холеры!" 1862 год должен быть отмечен в биографии Леонтьева, как год крутого душевного перелома и резкого разрыва с либеральным прошлым. Сам он писал позднее об этом переломе так: "по сравнению с многими другими людьми, пребывавшими, быть может, на всю жизнь в стремлении к мирному и деревянному преуспеянию, я исправился скоро. Время счастливого для меня перелома этого была смутная эпоха польского восстания; время господства ненавистного Добролюбова; пора европейских нот и блестящих ответов на них князя Горчакова. Были тут и личные, случайные, сердечные влияния, помимо гражданских и умственных. Да, я исправился скоро, хотя борьба идей в уме моем была до того сильна в 62 году, что я исхудал и почти целые петербургские зимние ночи проводил нередко без сна, положивши голову и руки на стол в изнеможении страдальческого раздумья. Я идеями не шутил и нелегко мне было “сжигать то”, чему меня учили поклоняться и наши, и западные писатели". О том, как действовало на Леонтьева крайне отрицательное направление "Современника" и вспыхнувшее польское восстание, мы имеем положительные данные в следующих его личных словах: "Нигилизм “Современника”, — говорит Леонтьев, — пробудил в одних задремавшие воспоминания о церкви, столь родной семейным радостям детства и молодости; в других — чувство государственное, в третьих — ужас за семью. “Современник” и нигилизм, стремясь к крайней всегражданственности, насильно возвращали нас к “почве”. Наконец, поднялась буря в Польше; полагая, что Россия потрясена крымским поражением и крестьянским переворотом, надеялись на нигилистов и раскольников. Поляки хотели посягнуть на целость нашего государства! Не довольствуясь мечтой о свободе собственно польской земли, они надеялись вырвать у нас Белоруссию и Украйну... Вы знаете, что было! Вы знаете, какой гнев, какой крик негодования пронесся по всей России при чтении нот наших непрошеных наставников... Какой восторг приветствовал ответы князя Горчакова и адресы царю со всех сторон Державы. С тех пор все стали несколько более славянофилы... Учение это “в раздробленном виде” приобрело себе больше прежнего поклонников. И если в наше время трудно найти славянофилов, совершенно строгих и полных, то и грубых европеистов стало все-таки меньше, я думаю..." В Петербурге Леонтьев в широких литературных кругах имел много знакомств; сблизился тогда, между прочим, с Н. Н. Страховым, с которым позднее несколько лет был в оживленной переписке. С Хомяковым и Погодиным он встречался еще в начале 50-х годов, но тогда они оба ему не нравились лично, и произведениям их он не находил в то время ни малейшего отклика в своей душе. Теперь же он ознакомился ближе, если не с самими славянофилами, то с их учением: в романе "В своем краю" в речах Лихачева заметно сочувственное отражение славянофильских идей. От славянофильства Леонтьев воспринял идею культурной самобытности России, вполне отвечавшую его эстетическим требованиям разнообразия, но надо заметить, что эта идея затем получила у него значительную переработку, так как в саму Россию он впоследствии в значительной степени утратил веру.

1861 г. имел большое значение в личной жизни Леонтьева. Летом этого года он неожиданно отправился в Крым, в Феодосию, и там, не предупредив никого из родных, повенчался 19 июля с Елизаветой Павловной Политовой, полуграмотной, простодушной и красивой мещанкой, с которой он познакомился в бытность военным врачом в Крыму и которую еще тогда полюбил. Время напряженной работы мысли в зиму 62 года совпало у Леонтьева с тяжелыми материальными испытаниями вследствие крайней нужды в деньгах. Эта нужда стала еще ощутительнее, когда приехала к нему в Петербурга жена. От того состояния бодрости, самоуверенности и надежд на всевозможные успехи, в котором он два года тому назад явился из провинции в Петербург, теперь не осталось и следа. Теперь ему ничего больше не оставалось, как весной 62 года уехать с женой к матери в Кудиново. В имении он оставался почти до конца года, но и здесь тот же недостаток в материальных средствах сказался не в меньшей степени, чем в Петербурге. Такое положение вызывало у Леонтьева минуты тяжелой тоски, доходившей до крайнего отчаяния. Тут он окончательно решил поступить вновь на службу, именно в министерство иностранных дел. Попасть туда помог К. Н. его брат Владимир Николаевич, знакомый с вице-директором Азиатского департамента П. Н. Стремоуховым. 11 февраля 1863 г. Леонтьев был определен в Азиатский департамент канцелярским чиновником, а вскоре за тем, 22-го того же февраля, помощником главного журналиста в том же департаменте, и наконец 1-го июня 1863 года там же помощником столоначальника. Служба Леонтьева в центральном ведомстве продолжалась всего около девяти месяцев. 25 октября 1863 года он получил назначение секретарем и драгоманом консульства в Кандию на о. Крит. В Петербург приехала его жена, и они вместе отправились на Крит, куда прибыли к Новому году. Крит произвел на К. Н. чарующее впечатление, и впоследствии он посвятил ему свои прекрасные рассказы, как-то: "Очерки Крита" (1866), "Хризо" — повесть из критской жизни (1869 г.), "Хамид и Маноли" — рассказ критской гречанки о событиях 1858 г. (1869 г.). Эти рассказы передают красоту патриархального греческого быта и критской природы. На Крите он пробыл не более полугода: летом 1864 г. произошел там с ним случай, заставивший его уехать оттуда. Он поссорился с французским консулом Дерше, который свысока и оскорбительно отнесся к нему как представителю России. Возмущенный Леонтьев в канцелярии французского консульства хлыстом нанес удар Дерше. Последний был не прав в этой истории, и его начальство не заступилось за него, но наш посол, хотя ему и понравился поступок Леонтьева, вынужден был отозвать последнего с Крита в Константинополь. В Константинополе К. Н. пробыл около 4-х месяцев и 27 августа получил новое назначение секретарем и драгоманом консульства в Адрианополь. Адрианопольский консул Золотарев получил продолжительный отпуск, почему за время его отсутствия Леонтьеву пришлось самостоятельно управлять консульством. Вскоре, 3 декабря 1865 года, К. Н. назначили было секретарем и драгоманом генерального консульства в Белград, но менее чем через месяц его вновь определили на прежнюю должность в Адрианопольское консульство. В конце 1866 года он получил 4-месячный отпуск и уехал в Константинополь. Таким образом, в Адрианополе К. Н. пробыл в общем два с лишком года. Жизнью в этом "смрадном", как говорил он, городе он очень тяготился, хотя находил Адрианополь, с его турецкими кварталами, мечетями, мусульманскими кладбищами, банями — поэтичным. Жить там приходилось К. Н. на полторы тысячи рублей жалованья в год при готовой квартире. Таких денег при его барских широких замашках, вообще при его образе жизни, — конечно, ему было недостаточно. Да в его годы (Леонтьеву тогда было около 36 лет) и не пристало оставаться на маленькой должности секретаря консульства. Он решил воспользоваться отпуском в Константинополь, чтобы там выхлопотать себе место куда-нибудь вице-консулом.

После 4-месячной жизни в Константинополе, о которой он вспоминал впоследствии с наслаждением, 15 апреля 1867 года его назначили на самостоятельный пост вице-консула в Тульчу, небольшой город на берегу Дуная, в нижней его части. Благодаря этому переводу, обстоятельства его значительно изменились к лучшему. Жалованье его повысилось до 3500 руб. в год, жизнь в этом по внешности сереньком, но бойком городе давала обильную пищу для поучительных наблюдений. Консульские занятия не были тогда обременительны: ежедневно лишь часа полтора-два уходило на засвидетельствование бумаг и прием посетителей, остальное время оставалось свободным. Все это вместе взятое делало жизнь Леонтьева в Тульче не только спокойной, но и очень приятной. К. Н. старательно занимался службой и заслужил себе лестное одобрение со стороны нашего посла в Константинополе Игнатьева. При массе свободного времени он вновь с напряжением обратился к литературной деятельности.

До этого времени появились в печати лишь упомянутые выше "Очерки Крита". В Тульче, вскоре по приезде туда, Леонтьев написал несколько пространных корреспонденций в "Одесск. Вестник" под псевдонимом Ивана Руссопетова, приготовил к печати свою повесть "Хризо", которую хотел издать с благотворительною целью в пользу критян, восставших тогда против турок. В 1868 году была им написана статья "Грамотность и народность", с которой ознакомился в рукописи и одобрил посол Н. П. Игнатьев, известный славянофил. Эту статью Леонтьев отправил в "Славянскую Зарю", издававшуюся на русском языке в Вене, но она там не была напечатана по случаю прекращения этого издания и, впоследствии, лишь в 1870 году появилась в "Заре". Статья эта написана под влиянием славянофильских идей, но в то же время Леонтьев развивает в ней, хотя и осторожно, свои собственные мысли о том, что с просвещением и грамотностью народа надо подождать, пока наши высшие классы не освободились окончательно от космополитизма, чтобы эти классы своим западничеством не испортили роскошную народную почву. Больше всего работал К. Н. за это время над серией романов под общим заглавием "Река времен", состоявшей из шести крупных произведений. Эти романы являлись связным повествованием из русской жизни с 1811 года по 1862 год. Они были задуманы К. Н. лет за десять до этого. Затем, за два за три года перед Тульчей, он окончательно выяснил себе план и подробности своей большой работы.

Деятельная жизнь Леонтьева в Тульче омрачилась одним очень печальным событием. Сюда он выписал жившую последнее время в Петербурге свою жену. Приехала она в Тульчу уже не совсем здоровою, а тут летом 1868 года у нее открылись первые признаки умственного помешательства — как передают, на почве ревности, вследствие измен мужа, который, надо заметить, всегда с полной откровенностью признавался ей в своих любовных связях. Эта болезнь жены впоследствии то усиливалась, то ослабевала и навсегда сделалась для К. Н. источником тяжелых жизненных испытаний. Однако в своем браке Леонтьев никогда не раскаивался, приписывая это тому обстоятельству, что женился без особого очарования.

7 января 1869 года Леонтьева назначили консулом в Янину, совершенно турецкий город внутри Албании. Под впечатлением окружающих картин Албании К. Н. отложил пока обработку "Реки времен" и занялся вновь своими восточными повестями, "Пембе" из эпироалбанской жизни (действие происходит в Янине), "Хамид и Маноли", затем "Поликар Костаки" и началом дивной повести "Аспазия Ламприди". Первоначальные литературные опыты Леонтьева, в том числе и романы "Подлипки", "В своем краю" всецело проникнуты настроением трепетного неспокойствия, неудовлетворенных исканий. В этих же восточных повестях мы вдруг встречаем как бы новое лицо их автора. Леонтьев нашел на востоке то, что казалось давно уже и навсегда задавленным под тяжкой и неумолимой стопой пошлого европейского прогресса. Может быть, отчасти и случайно, но именно на востоке, с его яркими красками в быту, в природе, вообще в жизни, нашел Леонтьев на короткое время некоторое успокоение от мучивших его душу не только в университете, но и в Петербурге тяжелых переживаний. Крымская военная жизнь и нижегородская деревня были бессильны всецело побороть это настроение. Восток же вполне превозмог его. Герой Леонтьева Милькеев в одном месте романа говорит: "В сторону все серьезное; давайте нам женщин, вина, лошадей и музыку". Сам Леонтьев проводил эту идею не только на бумаге, но и в жизни. Зная прямолинейность и смелую решительность в характере К. Н., надо было ожидать, что его эстетическая теория с проповедью "долга жизненной полноты", с его верой, что все дозволено, при страстной и порывистой его натуре, — будет проведена им в своей жизни. Он любил жизнь, все сильные и красивые стороны ее, и, как язычник, этой жизни не боялся и хотел ею пользоваться без границ. Это не было по-мещански срыванием цветов удовольствий, не был простой пошлый разврат, которому предаются многие и средние и мелкие люди, здесь, если был разврат, то возведенный в поэзию; это были, по своему идеалу, те вершины красоты, вечной, сияющей, которые не только недоступны многим людям, но они их и не замечают. Леонтьев любил Алкивиада, завидовал Калигуле во всех его красивых пороках и распутствах и сам лишь жалел, что ограниченный круг его жизни не дозволял ему испить чашу красивых наслаждений до дна. В то же время это не было только данью молодости, потому что и раньше и после эстетический инстинкт оставался всегда действующим и живым началом в сложной до мозаичности и многогранной до противоречий душе Леонтьева.

Спокойная жизнь в Янине однако скоро была нарушена. Слабый организм Леонтьева не выдержал местных климатических условий. Лихорадка заставила его к новому 1870 году переехать в город Арту, расположенный южнее. Летом 1870 года стряслась новая беда. Вновь заболела его жена, и Леонтьев вынужден был отправить ее в Одессу. Сам он перебрался на несколько месяцев на о. Корфу. Конец 1870 года и начало 1871 года К. Н. провел опять в Янине. Но судьба готовила удар за ударом: в конце февраля 1871 года в Петербурге скончалась его любимая, его обожаемая мать. Лихорадка изнуряла его до крайности, свалившиеся на голову несчастья мешали ему заниматься не только литературой, но вообще чем-либо. Насколько в общем радостно и легко складывалась у него жизнь в Тульче и в Янине вначале по приезде сюда, настолько дальнейшее пребывание здесь становилось несноснее и несноснее. Посол Н. П. Игнатьев, узнав о болезни К. Н., в начале 1871 года предложил ему занять временно место консула в более здоровом городе — Салониках. Временно потому, что ему хотели дать значительное повышение, т. е. место генерального консула. Заметим, кстати, карьера Леонтьева была вообще исключительная, редко у кого проходила служба с таким успехом, как у него. 9 апреля 1871 года состоялось назначение Леонтьева консулом в Салоники. Новое место службы пришлось не по душе К. Н., и с самого приезда в Салоники он даже возненавидел этот город. В июле месяце он внезапно заболел сильным желудочным расстройством, которое счел за холеру. Пользовавший его доктор мало ему помог. К. Н. решил, что теперь он не выздоровеет, что теперь ему конец. Он с ужасом помышлял о смерти в прозаической обстановке этой болезни. Ночей он настолько страшился, что заперся в темной комнате, чтобы не знать, когда день и когда ночь. И вот в один из ужасных моментов он вдруг поднимается на диване, где лежал, и смотря на образ Божией Матери, со сжатыми в кулаки руками обращается с краткой молитвой к Богородице о спасении. Он дал при этом клятву, в случае выздоровления, принять монашество. Через два часа К. Н. почувствовал облегчение и встал с одра болезни новым человеком. К. Н. позднее часто вспоминал об этом событии, но всегда в его словах о нем сквозит какая-то недосказанность. Одно из наиболее полных объяснений этого душевного переворота мы находим в письме к В. В. Розанову от 14 августа 1891 года: "причин было много разом, и сердечных, и умственных, и, наконец, тех внешних и по-видимому (только) случайных, в которых не редко гораздо больше открывается Высшая Телеология, чем в ясных самому человеку внутренних перерождениях. Думаю, впрочем, что в основе всего лежит, с одной стороны, уже и тогда в 1870—71 году: давняя (с 1861—62 г.) философская ненависть к формам и духу новейшей европейской жизни (Петербург, литературная пошлость, железные дороги, пиджаки, цилиндры, рационализм и т. п.), а с другой — эстетическая и детская какая-то приверженность к внешним формам Православия; прибавьте к этому сильный и неожиданный толчок сильнейших глубочайших потрясений (слыхали вы французскую поговорку: Cherchez la femme!, т. е. во всяком серьезном деле жизни “ищите женщину”); и наконец, внешнюю случайность опаснейшей и неожиданной болезни (в 1871 г.) и ужас умереть в ту минуту, когда только что были задуманы и не написаны еще: и гипотеза триединого процесса, и Одиссей Полихрониадес (лучшее, по мнению многих, произведение мое), и, наконец, не были еще высказаны о “югославянах” все те обличения в европеизме и безверии, которые я сам признаю решительно исторической заслугой моей. Одним словом все главное сделано после 1872—73 г., т. е. после поездки на Афон и после страстного обращения к личному православию... Личная вера почему-то вдруг докончила в 40 лет и политическое, и художественное воспитание мое. Это и до сих пор удивляет меня и остается для меня таинственным и непонятным. Но в лето 1871 года, когда консулом в Салониках, лежа на диване в страхе неожиданной смерти (от сильнейшего приступа холеры) я смотрел на образ Божией Матери (только что привезенный мне монахом с Афона), я ничего еще этого предвидеть не мог, и все литературные планы мои еще были даже очень смутны. Я думал в ту минуту не о спасении души (ибо вера в Личного Бога давно далась мне гораздо легче, чем вера в мое собственное бессмертие), я, обыкновенно вовсе не боязливый, пришел просто в ужас от мысли о телесной смерти и, будучи уже заранее подготовлен (как я уже сказал) целым рядом других психологических превращений, симпатий и отвращений, я вдруг в одну минуту поверил в существование и могущество этой Божией Матери; поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел перед собою живую, знакомую, действительную женщину, очень добрую и очень могущественную и воскликнул: “Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне! Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно грешную жизнь! Подними меня с этого одра смерти! Я пойду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного, верующего в среду и пятницу и в чудеса, и даже постригусь в монахи”"… Немедленно же, оправившись от болезни, Леонтьев через горы, верхом, отправился на Афон, куда прибыл 24 июля. В этот раз он пробыл там не много: в первой половине августа неожиданно явился он в Салоники, объясняя свое возвращение тем, будто бы ему необходимо найти какой-то важный документ, касающийся Афона. Искал он его очень долго, перерыв все, где только мог, но документ не находился. Вдруг К. Н. случайно заглядывает в чемоданчик, наполненный рукописями его романа "Река времен". Документ оказался там. Тогда Леонтьев берет все рукописи, плод мно