Лесток, Иоганн Герман

(Арман, Иван Иванович) — граф Римской империи, доктор-хирург, первый придворный лейб-медик, действительный тайный советник, главный директор медицинской канцелярии и всего медицинского факультета; род. 29 апреля 1692 г., умер 12 июня 1767 г. Лесток происходил из старинного дворянского рода Шампани, перешедшего в ХVІ веке в протестантизм и вследствие этого принужденного покинуть после отмены Нантского эдикта Францию. Отец его еще во Франции обучался врачебному искусству, а покинув родину, стал применять свои знания, сделавшись по условиям времени не то врачом, не то цирюльником. Однако вскоре ему посчастливилось, и он устроился при дворе Люнебургского герцога в качестве хирурга. Он поселился в городке Целле (близ Ганновера) с семьей, состоявшей, кроме него и жены, из трех сыновей: Иоганна Павла, Иоганна Германа и Людвига. Старшего отец предназначал к военной службе, и так как она требовала много денег, то все скудные излишки доходов лейб-хирурга маленького владетельного герцога уходили на содержание первенца. Иоганна Германа нечего было и думать пускать по военной карьере: он с детства обнаруживал нрав несдержанный, любовь к блеску и приключениям и по всей видимости ввел бы отца во множество трат и неприятностей. Его же сметливость, наблюдательность, живость, ясность ума и интерес к занятиям отца давали основание предполагать, что из мальчика выйдет хороший врач, который сможет унаследовать отцовскую практику и место. Однако молодой Лесток, обучившись хирургии у отца, стал искать больших знаний и более широкого применения их, чем это могло быть в Целле, с каковыми целями направился в Париж, где уже успел устроиться и обзавестись влиятельными покровителями его старший брат. Здесь его, впрочем, сразу же постигла неудача: по какому-то подозрению он был схвачен властями, посажен в тюрьму Шателе и просидел в ней почти год. Его освободили лишь по ходатайству герцогини Орлеанской, которую умолил сделать это старший Лесток, Иоганн Павел. Отбыв тюремное наказание, Герман, или, как он стал себя называть во Франции — Арман, Лесток устроился лекарем во французской армии, но здесь, находя удовольствие в той веселой и беспорядочной жизни, которую он вел в среде богатого и беспечного офицерства, он страдал от хронического недостатка денег, а отчасти и от уколов самолюбия: разница в положении лекаря и офицера, по тогдашним понятиям, была очень велика, и он живо чувствовал ее на себе. Богатство и знатность всю жизнь манили Лестока, и при его нраве искателя приключений он не мог успокоиться в звании обыкновенного полкового врача. К тому же тогда вся Европа была полна слухов о новой, обетованной для иностранцев Лестокова склада стране — России, где, казалось ему, он мог найти все, чего искал: и деньги, и почет, и дело по душе. В 1713 году Лесток написал секретарю аптекарской канцелярии по иностранным делам просьбу о принятии его на русскую службу, заключил с ним предварительные условия и прибыл в Петербург.

Новоприбывший врач был представлен царю и сразу ему понравился: он обладал видной наружностью, даже был красив, ловок и приятен в обращении, умел говорить на нескольких европейских языках и изъяснялся на них красноречиво; царь не только принял Лестока на свою службу, но даже, минуя шесть лекарей, привезенных из-за границы постельничим Салтыковым, назначил его к Высочайшему двору. Его обязанности хирурга, по тогдашним взглядам на приемы лечения, делали его более частым посетителем дворца, чем теперешний лейб-хирург. Тогда были в обычае кровопускания, к которым прибегали сравнительно часто, и не только при тяжелых заболеваниях, но даже и при легких недомоганиях. Надобность кровопускания определялась самим хирургом, который поэтому почти ежедневно и навещал своих пациентов, справляясь об их здоровье и самочувствии. Новый хирург был человек очень подходящий ко двору Петра Великого. Царь любил людей бодрого и веселого нрава, умеющих соединять дело и потеху, а в Лестоке великолепно совмещались эти черты; случаев же для применения их было вполне достаточно. После полтавской "виктории" русская мощь росла: предприятия Петра Великого одно за другим увенчивались успехом и ознаменовывались торжествами, на которых одинаково много жертв приносилось на алтарь богини Венус и Ивашке Хмельницкому; участие в них принимали не только русские, но и многочисленные уже в то время в Петербурге иноземцы. Лесток к тому же довольно скоро после прибытия в Россию стал вхож не только в дома иностранцев, но и в русские, пользуясь общим расположением за свой бодрый, жизнерадостный и легкий нрав. К нему благоволили и царь с царицей; причем Петр в минуты раздражения поколачивал и его, наравне с придворными русского происхождения. Вследствие милостивого внимания царя к новому хирургу он попал в число лиц, сопровождавших Петра в его путешествии за границу (1716—1717 гг.). Лесток был назначен хирургом при Ее Величестве. Свита царя и Екатерины была не велика: это вело к частым встречам лиц сопровождающих, и между ними легко завязывались отношения близости, а подчас и вражды. Лесток сблизился с одним из любимцев Петра Великого — П. И. Ягужинским, таким же, как и он, любителем жизненных благ и веселья, человеком умным и образованным, который мог благотворно влиять на легкомысленного и юного ганноверца... Постоянные встречи с Екатериной дали Лестоку случай показать себя с выгодной стороны и внушить к себе расположение и даже милостивое внимание государыни. Впрочем во время этого путешествия обнаружились и не совсем симпатичные стороны характера Лестока — сначала в мелочах. Он подружился с гофмаршалом Петра Великого Д. А. Шепелевым, большим любителем собак. В Данциге они общими усилиями украли у одного вельможи свору борзых и мальчика, ее ведшего; а в Шверине — лучшую собаку из охоты фельдмаршала Шереметева. Лесток и Шепелев поступали таким образом, надеясь на покровительство тех, кому служили; и действительно, на жалобу Шереметева Екатерина отвечала, что похищение собак не есть воровство. Конечно, такой ответ был продиктован не столько справедливостью, сколько благоволением к французу-хирургу, умевшему за время путешествия и частых недомоганий императрицы снискать и упрочить ее к нему милость. Когда 10 октября 1717 г., почти после двухлетнего отсутствия, царская семья возвратилась в Петербург, Лесток был в ней до некоторой степени свой человек. Он мог ждать теперь успехов в жизни и по службе, достичь того, для чего покинул родину и уехал в далекий полудикий край. Но для прочности счастья необходимо право на него, для успеха нужно крепко связать себя с делом и людьми, среди которых живешь; у Лестока этих оснований не было. За всю его долгую жизнь в России он не сумел понять и полюбить страну, в которой жил. Он свои интересы, свои цели ставил выше государственных и национальных и при всяком столкновении их стремился выгородить себя и свои выгоды. Едва освоившись с краем, который принял его как родного, он уже отворачивался от него и сближался с его врагами или же с теми, кто приезжал в Россию для того, чтобы стать ее врагом. Так, позднее (после 1719 г.) он сблизился с прусским дипломатом Фокеродтом, написавшим известные записки о России, ставшие благодарным источником для всех, кто хотел чернить Петра Великого и нашу родину во время преобразования. Есть основание думать, что и в 1717—1719 году Лесток сошелся с какими-то предосудительными лицами и своим поведением навлек на себя подозрения в каком-то преступном замысле, так как иначе трудно объяснить гнев против него Петра и суровую ссылку в Казань. Вряд ли правы те историки, которые объясняют ее неудачными любовными похождениями Лестока и жалобой на него обиженного Лакосты. Петр Великий не особенно строго преследовал за провинности по делам пьяным и амурным и обыкновенно предоставлял и обидчику и обиженному устраивать соглашение между собою, или же обращал все дело в шутку. Конечно, столкновение почему-то впавшего в немилость Лестока с любимцем Лакостой могло быть изъятием из общего правила, а может быть, даже случаем "кстати" — удобным предлогом убрать подальше и в надежное место подозрительного человека. Дело же, о котором идет речь, состояло в следующем. Лесток еще юношей обнаруживал большую охоту к любовным утехам и неутомимо искал их, особенно "уловляя невинность". 17 апреля 1719 года пришло к грустному окончанию одно из таких его предприятий. У Петра был шут — выкрест из испанских евреев — Лакоста, или, как его иногда звали — Дакоста, пожалованный царем в графы и владевший безлюдным островом Саммерсом, близ финских берегов. Шут был в милости у Петра. Злые языки говорили, что Лесток пользовался расположением не только жены Лакосты, но и его дочерей и что именно на этой почве произошла между ними ссора. Лейб-хирург искал мира, — придворный шут прогнал его из дома и приказал слугам бить француза палками, если он покажется близ его жилища, а жену и дочерей посадил под домашний караул. Лесток попробовал искать посредников для переговоров, а чтобы смягчить гнев оскорбленного мужа и отца стал разглашать, что намерен жениться на лакостиной дочери. Он даже советовался по этому делу с Ягужинским, который сказал ему, чтобы он написал Лакосте письмо и передал его с ним, Ягужинским. По уверениям Лестока он собирался посылать это письмо, но о содержании его хотел посоветоваться со своей будущей невестой. Придя к дому кухмистера Матиса, где она сидела за караулом, Лесток подвергся нападению сторожей, которые стали его бить и грабить; он вынул шпагу, но не успел оборониться: его схватили и арестовали. Петр приказал его допросить и судить. Лесток повинился в любовной связи с лакостиной дочерью, уверял, что хочет вступить с ней в брак, свое же поведение при аресте объяснял как самооборону. По словам Лестока, когда он приблизился к жилищу Матиса, "пришел тут не знай какой детина в матросском платье и с ним иных человека три или четыре и, ухватя его, ударили об землю и почали грабить и схватили парик и, вынув из кармана футляр с инструментами лекарскими, и притом бывший Лакостин хлопец стал ему, Лестоку, на горло и говорил другим, чтоб вынули у него из кармана часы и деньги". Затем закричали караул. Все это видала Ягана Матис. На крики прибежали стоявшие у Императорского Дворца, близ которого происходило дело, караульные Преображенского полка гренадерской роты, взявшие драчунов под стражу. Допрашивавший Лестока Андрей Ушаков иной вины, кроме драки со слугами Лакосты, найти за ним не мог, и в июле того же 1719 года, докладывая о таком своем убеждении Петру, предоставил решение участи провинившегося хирурга воле государя. При докладе Ушаков прибавил, что четырехмесячное заключение и следствие очень тяжело отразилось на нравственном состоянии Лестока: "он в великой десперации находится, опасно, дабы не учинил какой над собой причины". Петр нашел Лестока виновным, и по указу его провинившегося хирурга сослали в Казань. Тамошнему губернатору велено было содержать его под крепким караулом, так как существовало подозрение, что Лесток хочет бежать. Всякая корреспонденция была ему запрещена, но в остальном ссылка была обставлена условиями для него благоприятными. На содержание его отпускалось 240 руб. в год — сумма, по тому времени, крупная; ему была разрешена врачебная практика и посещение знакомых, т. е. "крепкий караул" начинался для Лестока вне пределов Казани, которую он не имел права покидать. Эта ссылка тянулась до вступления на престол Екатерины I. Императрица вспомнила о своем бывшем заграничном любимце, вернула его ко двору, наименовала лейб-хирургом и назначила состоять при цесаревне Елисавете Петровне. Верховный Тайный Совет относился к нему тоже милостиво и 20 октября 1727 г. постановил выдать из медицинской канцелярии недоданное ему за прошлое время жалованье. Из всех этих перемен, после факта возвращения из ссылки, самой значительной по последствиям следует признать назначение Лестока ко двору цесаревны Елисаветы. Отныне он вместе с нею то подымался, в смысле значения и влияния на правящие круги России, то падал. Он чувствовал себя вельможей при начале царствования Петра II, а под конец его дрожал, как бы не попасть снова в места, быть может, отдаленнейшие, чем Казань. С воцарением Анны Иоанновны двор цесаревны отделился от большого и зажил своею особой замкнутой жизнью, тяготея ко всему простому русскому в противоположность немецкой чопорности и роскоши двора императрицы. Конечно, и в таком тесном кругу, как жили приближенные Елисаветы, находили место козни и происки. Лестока, например, обвиняли в наговорах Бирону на А. Шубина, пользовавшегося сердечным расположением Елисаветы, благодаря которым фаворита схватили и сослали на Камчатку. В этом известии, в общем мало подтвержденном, всего интереснее указание на какую-то постоянную связь между Лестоком и Бироном: по-видимому, и в это безвременье для Елисаветы ее хирург как-то сумел выдвинуться и стать хотя до некоторой степени особой. Он устроился очень ловко: его любила полуопальная цесаревна и ее приближенные, а в то же время и вельможи большого двора и петербургская знать. Следует оговориться, что Лесток вовсе не был искателен, а скорее прям и резок, особенно если его задевали за живое. Он иногда осмеливался возражать высшим чинам аннинского правительства: на предложение Миниха следить за Елисаветой и доносить о ее поведении он ответил резким и негодующим отказом. Своим успехам и известностью он опять-таки был обязан той живости характера и общительности, о которых уже говорилось. Благодаря им же и его материальное положение стало цветущим и упрочилось. Сохранились сведения о векселях, выдаваемых ему разными вельможами на суммы, по тому времени огромные: на две, три тысячи; у него был большой хорошо обставленный дом; он широко жил и вел крупную карточную игру, не всегда впрочем удачную, как видно из дела о взыскании наигранных в карты денег князем Юрием Долгоруким с лекаря Лестока (1737 г.). Как бы то ни было, но он совсем вошел в высший круг Петербурга и с его мнениями, как человека умного, образованного и умеющего влиять, считались и в царствование Петра II и во все царствование Анны Иоанновны. При Петре II к нему обращались Бестужевы и его сторонники. Интригуя против Бирона, они забегали к Лестоку, жившему временно тогда близ Москвы в Слободе; они просили его распространять их мнения про "каналью курляндца", хорошо зная, что болтливый и острый на язык француз с удовольствием, для красного словца, расскажет все, что найдет занимательного о Бироне и Анне Иоанновне, конечно, в пределах мудрого благоразумия. Цесаревна Анна Петровна просила Елисавету: "пожалуй, Лестоку поклон мой рабской отдай и поблагодари за обнадежение милости его, такожде изволь у него спросить, так ли он много говорит про Гришку да Марфушку". Лесток уже был персоной, которая могла оказывать милости даже царевне, мнение, которого могло очернять или обелять даже фаворитов царевен. К его суждениям в конце царствования Анны Иоанновны прислушивался и Волынский: написав свое "Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел", он, в числе немногих влиятельных лиц, показывал его и Лестоку; также он поступил и со своей известной запиской императрице о недостоинстве окружающих ее людей, особенно Остермана, и о печальном положений людей достойных, подразумевая себя и тех, кому он читал записку.

Все эти обстоятельства вводили Лестока в круг русских дел, придворных партий, их целей, намерений и образа действий. По натуре подвижный и деятельный, в силу условий жизни, он вовлекался в опасную игру куртизана. Он благополучно ускользнул из дела Волынского, которое его непосредственно задевало, но он не мог уклониться от предприятий, касавшихся Елисаветы и ее прав на престол. В них он не был зачинщиком, главарем-руководителем, он даже устранялся, сколько мог, от затей, за которые мог поплатиться головой, но ход событий складывался так, что шаг за шагом увлекал его к участию в заговоре, который окончился возведением на российский престол цесаревны Елисаветы, а Лесток оказался чуть ли не виднейшим лицом в совершившемся событии. Не Лесток выдвинул Елисавету, как возможную императрицу России, и не он, конечно, организовал тот заговор среди гвардейцев, который явился главной движущей силой события, и не лейб-хирург из ганноверцев мог раздувать русское национальное чувство, возмущавшееся засильем иноземцев в правление Анны Леопольдовны. Но зато ему было на руку возрастание значения Елисаветы, а вместе с нею и ее придворных, по мере роста надежд цесаревны на престол. Выгодно ему было увеличение числа сторонников Елисаветы, — будут ли они среди гвардии, Двора, дипломатического корпуса или русской знати. Сам же Лесток тоже мог пригодиться каждой из групп, желавшей видеть Елисавету на престоле, так как по роду своих занятий он посещал массу домов, мог легко и без подозрения со стороны властей передавать известия от одного заговорщика другому и, что важнее всего, имел постоянный доступ к цесаревне. Вследствие знания иностранных языков особенно удобен он был для интриганов из иноземцев. Двое таких сыграли известную роль и в истории России и в жизни Лестока. Это были Шетарди, министр Франции и Нолькен — Швеции. Проводя в России давно затеянный замысел ослабления ее при помощи внутренних смут и переворотов, конечной целью которых являлось возвращение ее к допетровскому ничтожеству, представители Франции и Швеции видели в елисаветинской партии национальную реакцию всему иноземному, а потому, как неправильно заключали они, и петровской реформе. В их цели входила поддержка притязаний Елисаветы на отеческий престол, но войти с ней в сношения неофициальные и постоянные для аккредитованного при Русском дворе министра было почти невозможно. Приходилось искать посредника, и в качестве такового, очень подходящего для Нолькена и для Шетарди, оказался Лесток. Значение его в сношениях, начавшихся между министрами и Елисаветой, было чисто пассивное: он передавал слова и поручения одной стороны другой; подготавливал редкие свидания сторон друг с другом и лично почти ничего не значил и не мог значить. Лесток в подготовке переворота имел самое ничтожное значение. Шетарди, в общем расположенный к Лестоку и ни в коем случае не склонный умалять его качества и вес при дворе цесаревны Елисаветы, не раз описывает трусливое и слишком мнительное поведение "конфидента", как обычно именует он его в своих депешах. В мае 1741 г., когда явилось опасение, что за сношениями Елисаветы с иностранными министрами и ее сторонниками вообще, а в частности за Лестоком установлено наблюдение, он стал уклоняться от свиданий с Шетарди и Нолькеном. "Напрасно ему ставили на вид как важно нам", писал маркиз о себе и о Нолькене, "переговорить с ним в последний раз"... Когда же он явился к французскому министру, то, писал тот, — "хирург стал лишь выказывать беспокойство, которое его тревожит; всякое новое обстоятельство удваивало его мнительность; при малейшем шуме, который он слышал на улице, он быстро подходил к окну и считал уже себя погибшим". Шетарди думал, что ужасы, рисуемые воображением Лестока — плод его фантазии, пытался побороть их увещаниями, денежными посулами, подачками и проигрышем в карты, но вскоре пришел к убеждению, что "напрасно стараться излечить этих людей от страха", обвиняя между прочим Лестока в том, что он своим поведением и советами убивал и решимость Елисаветы выступить со своими притязаниями на престол. В июне Нолькен чтобы иметь случай видеться и говорить с Лестоком, упорно этого избегавшим, решился на крайнюю меру. Встретившись у правительницы с одним из камер-юнкеров Елисаветы, он жаловался, что не может пустить себе крови, так как Лесток к нему не является. После этого хирург прибыл к Нолькену и снова стал твердить о том, как осмотрительно должен он вести себя, какая опасность угрожает и ему и цесаревне, если откроются их сношения. Он уверял Нолькена, что у Елисаветы нет более близкого человека, чем он, хирург, а он чувствует, что если его арестуют и станут наказывать кнутом, то он во всем сознается, раскроет весь замысел, выдаст себя на верную казнь, а Елисавету обречет на неминуемое вечное заключение в монастырь. Если Лесток не говорил это нарочно в целях оттянуть переворот, то очень любопытно сопоставить это уверение с тем, что писали его панегиристы после переворота 1741 г., будто бы он клялся цесаревне, что никакие пытки не вынудят у него сознания об участии Елисаветы в замыслах возведения ее на престол.

В общем во время этих переговоров поведение Лестока вполне соответствовало желаниям Елисаветы. Шетарди и Нолькен добивались от нее письменного ходатайства перед Шведским правительством помочь ей совершить переворот в России в ее пользу, с обещанием, письменным же, уступить Швеции часть областей, завоеванных Петром, и платить им денежные субсидии. При свидании Елисаветы с Нолькеном в июне 1741 г. она однако всю вину в том, что такого рода ходатайство и обещание еще не даны сложила на Лестока; сделала вид, будто бы он скрыл от нее истинные требования шведов, и даже выразила удовольствие по поводу порицаний, высказанных по адресу Лестока Нолькеном. Все эти слова не помешали Елисавете ловко уклониться дать немедленно же желаемые письма, пообещать прислать их с Лестоком и отправить его на следующий же день к шведскому посланнику с пустыми руками. Нолькен, желая заманить его, посулил ему крупный денежный подарок, если он принесет нужные ему бумаги. Лесток уверял его, что он всегда добросовестно передавал от него все, что слышал, Елисавете, много раз настаивал на письменном ходатайстве, но когда начинал говорить слишком решительно, навлекал на себя гнев цесаревны. Обещание крупного подарка заставило его дать слово, что он употребит последние усилия и через два-три дня явится с письмом. Однако ему не удалось вполне выполнить то, что требовалось. Елисавета согласилась лишь передать Нолькену письмо молодому герцогу Голштинскому с малозначащими словами благодарности за услуги королю Швеции и с советом доверять тому, что будет высказывать Нолькен. Большего шведский посланник не дождался и должен был пуститься в путь на родину, не добившись хоть сколько-нибудь прочного успеха. После его отъезда Лесток еще осторожнее и вполне определенно избегал свиданий с Шетарди. В июле, когда Елисавета возобновила через своих приближенных сношения с французским министром Лесток продолжал свое боязливое и уклончивое поведение и, лишь после того как Шетарди удалось переслать Елисавете письменный текст ее обязательств по отношению к Швеции и Франции, он снова явился к маркизу (после 19/30 августа). Посещения его затем участились, и цесаревна нашла даже возможным уверять маркиза, что она приказала Лестоку ежедневно приходить к лицам его свиты и изыскала способ, чтобы секретарь его, Вальдонкур, и ее лейб-хирург могли передавать друг другу записки беспрепятственно, при малейшей в том нужде. При свидании с маркизом Лесток не щадил слов, рассыпаясь в признательности королю от имени Елисаветы, как за его участие в деле замыслов возведения ее на престол, так и за любезность при выполнении церемониала французского министра. При одном особенно продолжительном разговоре Лесток сообщил Шетарди о причинах колебания Елисаветы в вопросе о земельных уступках и письменном обещании наград шведам, а также о злоумышлениях русского правительства лично против него — маркиза. Он уверял, будто бы французского министра намерены объявить мятежником против России и в качестве такового лишенным защиты международного права. При этом же разговоре Лесток упомянул о крупных тратах Елисаветы на раздачу денег солдатам и спросил, не может ли Шетарди из денег короля ссудить цесаревне 15000 дукатов для подобного рода раздач. Маркиз сразу сообразил, что такая раздача может быть и очень выгодна, если предприятие удается, и очень невыгодна, если провалится, а так как в тот момент он не был уверен в прочности надежд на успех партии цесаревны, то предпочел рисковать только казенными деньгами, да и то с разрешения своего начальства, о чем и отписал в Версаль, наобещав Лестоку с три короба. Возобновившиеся переговоры пошли очень хорошо, и дело как будто совсем налаживалось, но неожиданно произошла новая заминка; на этот раз она шла от Франции. Принцу Конти вздумалось сделать предложение Елисавете выйти за него замуж. Питая недоверие к официальному представительству Франции вообще, а к Шетарди в частности, он прибегнул к посылке своего собственного агента — Давеня (de Davesnes), прибытие которого в Петербург (в конце сентября 1741 г.) взволновало всю партию Елисаветы: его истолковали как начало переговоров о заключении мира между Россией и Швецией при посредстве Франции. Такое толкование миссии Давеня побудило Лестока написать Шетарди длинное письмо, в котором он, именуя Елисавету тем именем, каким называл ее в письмах обычно (героем — héros), выражает опасение, что Швеция при поддержке Франции заключит мир, выгодный для нее, но гибельный для "героя" и ее племянника — будущего императора Петра III. Однако сам Давень рассеял эти опасения, заведя сношения с Лестоком и стремясь склонить его действовать в пользу затеваемого брака. В начале это ему удалось, но потом хирург, должно быть под влиянием разговоров с Шетарди, а также и оттого, что знал о нежелании и невозможности для Елисаветы вступить в этот брак, "справедливо почувствовал, что это значило бы рисковать понапрасну обнаружить важную тайну и нанести косвенным образом ущерб даже службе короля". Отказавшись действовать в пользу принца Конти, Лесток продолжал сношения с Шетарди, являлся к нему для разговоров, получил от него текст шведского манифеста, где говорилось о шведско-русской войне, якобы начатой в защиту прав отторгнутых от престола наследников Петра Великого, перевел этот документ на русский язык для прочтения Елисавете и т. п. Надо впрочем думать, что и в это время Елисавета обрекла Лестока на роль соглядатая при маркизе, потому что, судя по донесениям последнего, Лесток или совершенно не знал истинного положения дел партии цесаревны, или умышленно искажал их действительное состояние, так как за ближайшие к перевороту дни французский министр совершенно потерял веру не только в возможность его успеха, но и даже в вероятность попытки к его осуществлению. Такой же неопределенный и двусмысленный характер носят и дальнейшие действия Лестока в подготовке переворота вплоть до ночи 25 ноября 1741 г., в которую Елисавета вступила на престол, а Лесток неотлучно был при ней и действительно мог, если не способствовать удаче переворота, то поддерживать решимость и бодрость духа цесаревны.

Об этом участии Лестока в ноябрьском перевороте уже у современников сложилось множество легендарных рассказов, попавших в историческую литературу и отчасти получивших в ней санкцию на правдивость и право дальнейшего существования. Однако внимательная проверка не подтверждает целиком ни одного из них; самые распространенные и эффектные относятся к моменту, когда Елисавета колебалась приступать к перевороту. Лесток, которого собирались уже арестовать, взял, якобы, с карточного стола две карты, на одной нарисовал Елисавету во всем величии царского убранства, а на другом в одежде монахини, так как царевне грозили заточением в монастырь. По другой версии он явился к Елисавете с уже нарисованной картиной ее славы или гибели. Все подобные россказни должны были доказать, что лицом, окончательно побудившим Елисавету к действиям, был именно Лесток. Это — вероятно, ввиду того, что его жизнь зависела от решимости цесаревны. Накануне переворота 24 ноября правительница сообщила игравшей с ней Елисавете, что хочет с ней поговорить, увела ее в соседнюю комнату и там сообщила об известии, присланном Остерману из Бреславля. В нем правительница предостерегалась о замыслах Елисаветы и ей давался совет арестовать и допросить Лестока. Правительница надеялась, что цесаревна не будет иметь ничего против заключения ее хирурга под караул, если на нем есть вина. Елисавета сказала, что первая просила бы об этом, когда бы считала Лестока способным на такой проступок, выразила правительнице чувства своей преданности и вернулась со спокойным видом к карточной игре. Она знала, что если Лестока станут пытать, он ее выдаст, и она погибла. Это соображение могло побудить ее к действиям более решительно, чем пресловутые картины лейб-хирурга.

По некоторым источникам даже выходит так, что помимо Бреславльского доноса и сам Лесток был причиной намерения его арестовать: посещая "австерии и вольные дома", он болтал о переменах, которые вскоре наступят в России, и о счастьи, его ожидающем. В доносчиках и шпионах, распложенных со времен Петра Великого в большом изобилии, недостатка не было, и речи Лестока дошли до правительства. Остерман, принц Антон Ульрих и многие из вельмож советовали правительнице арестовать Лестока без всяких разговоров, но из-за партийных соображений она предпочла поступить так, как было выше написано, и Лесток остался на свободе.

Обстановка, в которой вступила на престол Елисавета, слишком поразила воображение современником: она походила на сказку, и одним из главных героев ее явился Лесток. Источники, заслуживающие доверия, изображают его поведение вплоть до ночи, в которую на российский престол вступила дочь Петра, далеко не в геройском виде: несомненны его участие в знаменитом событии, его близость во все время течения переворота к особе цесаревны, но отсюда далеко до того, чтобы иметь право считать его главной пружиной переворота или даже лицом, советы и воздействия которого заставили цесаревну действовать; у нее к тому были более веские побуждения, вокруг нее были более умные и решительные люди, да и сама она умом и энергией превосходила Лестока: он мог быть ее агентом, исполнителем, в лучшем случае одним из помощников и советчиков. Несомненно его участие в совещании накануне переворота о подробностях дела, а также его присутствие при сборах Елисаветы к выступлению. Говорят, что при этом он побуждал цесаревну облечься в легкие латы, но она отвергла его совет. Такое предложение возможно оттого, что и Шетарди советовал то же и даже уверял, что это было выполнено.

Лесток находился при Елисавете в числе тех трех лиц (кроме него — Шварц и Воронцов), при которых она молилась и собиралась в путь, возведший ее на престол. Вместе со Шварцем он ходил в казармы Преображенского полка и уведомил участников переворота о времени его наступления, вместе с ними же он вернулся во дворец цесаревны, оторвал ее от молитвы, усадил с Воронцовым в сани, сам же со Шварцем стал на запятки и сопровождал ее в казармы гренадеров, и во дворец, и только когда не было сомнений в успешности предприятия, Елисавета послала его к маркизу Шетарди с уведомлением о своем вступлении на престол. Говорят, что Лесток во время переворота проткнул барабан у дежурного барабанщика гренадерского полка, и также поступил в Зимнем дворце, чем помешал своевременно ударить тревогу. Во время разбора Лопухинского дела Иван Лопухин говорил, что, ударь вовремя барабанщик тревогу, — Салтыков не дал бы совершиться затее; не быть бы Елисавете на престоле. Лестоку же приписывается распределение и назначение отрядов, арестовавших Миниха, Левенвольде, Остермана и пр., равно как и саму правительницу с низверженным императором. Конечно, все эти распоряжения исходили не от него: он их только передавал, как исполнитель чужих проектов и планов. В этих поступках и выразилось участие Лестока в перевороте.

Со дня вступления Елисаветы на престол начинается время наибольшего благополучия и влияния Лестока: он делается важной персоной русского двора, вельможей, покровительства которого ищут другие вельможи; он становится "Богом немцев", как назвал его фельдмаршал кн. Долгорукий. Впрочем, согласно той роли, которую он играл в перевороте, и его значение при императрице определялось прежде всего личными отношениями, а не постом, который занимал Лесток. Императрица впервые наградила Лестока явным для всех образом далеко не сейчас после переворота и совсем не так, как награждают тех, кому обязаны необычайной услугой. 18-го декабря 1741 г. был дан Высочайший указ о пожаловании доктора Германа Лестока в первые придворные лейб-медики в ранге действительного тайного советника с назначением его главным директором медицинской канцелярии и всего медицинского факультета, с жалованием по 7000 руб. в год. Это назначение Лесток мог бы почитать за великое счастье, так как оно давало ему и хорошее общественное положение, и почет, и деньги, и возможность работать на поприще, ему хорошо известном и могущем дать богатые плоды в смысле пользы для его нового отечества. Но Лесток уже был уязвлен в таком чувстве, которое погубило очень многих, — в своем непомерном честолюбии: он возомнил себя чуть ли не первым вельможей в России, во всяком случае первым советником императрицы и вел себя так, как будто без его участия и одобрения ничто не решается. Он только и говорил о своем Я: — "я предложил, я приказал то-то и то-то". В таком тоне он говорил с саксонским посланником Пецольдом о назначении новых министров: "я-де — Лесток, предложил назначить вице-канцлером Бестужева"; в таком же духе он сообщил английскому посланнику о назначении русского представителя в Англию и т. п. Некоторое время все это могло безнаказанно сходить ему с рук среди той неразберихи, которая была в делах: все лица, причастные к управлению государством, были заняты организационными работами для учреждения правительства согласно видам Елисаветы, причем каждый шел к своей цели, интригуя на свой страх; но, когда главные правительственные учреждения были приблизительно сформированы, члены их определены, то началась новая борьба — борьба за влияние и власть между вельможами, разбившимися на партии. В этой борьбе, длившейся, можно сказать, все царствование Елисаветы, должен был принять участие всякий, так или иначе ищущий власти, в том числе и Лесток. Он в эту борьбу ввязался и в ней не только потерпел поражение, но едва и не погиб.

Помимо стремления Лестока вмешиваться в назначение главнейших министров нового правительства, он претендовал и на руководство иностранной политикой России. Иметь неофициальных дипломатов вместе с официальными было в моде. Продолжая свои сношения и дружбу с Шетарди, он поддерживал тот знаменитый в истории России обман, который даже в специальной литературе еще не окончательно выведен на чистую воду, — обман об огромном участии Франции, в лице министра ее Шетарди, в деле возведения Елисаветы на престол. Во Франции еще в 1741 г. знали, что переворот в России произошел помимо ее старания, и принц Конти определенно писал: "революция в России теперь произошла без нас"... В Петербурге делали вид, что не будь маркиза Шетарди, не было бы императрицы Елисаветы. Английский посланник совершенно не понимал, как можно так дурачить людей: "в короткое время Россия стала жертвой самого низкого обмана, какому только кто-нибудь когда-либо подвергался... плохо обдуманная благодарность царицы за воображаемые услуги Шетарди не может не проявлять себя некоторое время, и до сих пор французского посланника заметно ласкают. Он действительно является единовременно министром и русского и версальского двора", писал он тогда же. Говоря далее о могуществе Шетарди, он находил, что маркиз может считаться "первым министром"... "однако, кажется, главным образом он — Шетарди опирается на Лестока и видит в нем свою правую руку, так как не имеет да и не может иметь никакого понятия о способностях новых министров и сенаторов"... — Лесток тоже о них мог судить не лучше Шетарди, но лично думал об этом иначе: всюду критиковал действия новых властей, выказывая этим свое мнимое над ними преимущество, и старался направить ход дел соответственно тому, как ему внушал или, вернее сказать, приказывал Шетарди. В это время Лесток уже занимал по отношению к нему такое положение, когда всякий совет равняется повелению — он был куплен Францией, получил от нее единовременный крупный денежный подарок и согласился тайно от императрицы и ее министров получать ежегодный пенсион. Теперь его советы императрице и вся интриганская деятельность как относительно внешних, так и внутренних дел приобретает вполне определенный пристрастный партийный хара